Боснийский писатель Миленко Ергович: «Ощущение статуса жертвы – первый и несомненный шаг в сторону национализма»
На днях состоялась очередная дискуссия в рамках проекта «Культура vs Пропаганда» в FEDORIV Hub, и я уже опубликовала размышления одной из ее участниц – художницы Алевтины Кахидзе, которая проживает войну вместе с мамой, оставшейся в Донецкой области. Теперь настал черед мыслей боснийского и хорватского писателя Миленко Ерговича, пережившего Боснийскую войну 1992-1995 годов, в частности, осаду Сараево, и пишущий о последствиях Балканских войн, о которых писатель рассказывает через истории обычных людей.
Пропаганда – это способ сказать ложь так, будто это правда
В то время, когда разворачивалась моя война – это 1992 год, осада Сараево, – все выглядело совсем иначе, нежели сейчас. Тогда не было мобильных телефонов, интернета, и достаточно было вывести из строя телефонные линии, чтобы исчезла коммуникация с внешним миром. Линии перерезали очень быстро, все признаки цивилизации 20-го века вроде электричества и связи были уничтожены, и мои близкие, жившие за пределами Сараево, месяцами не знали, жив ли я. Я тоже не знал, живы ли они. Это была ситуация абсолютно средневековой осады города. После появления мобильных телефонов это стало невозможным. Зато сразу появилось понятие постмодерной осады – такой вот скачок. Но на уровне человеческого тела и его уязвимости этот скачок практически ничего не значит.
О войне нужно говорить сразу, именно в тот момент, когда она разворачивается. Я не верю в потребность во временной дистанции. Дистанция делает многие вещи неважными. Прежде всего, через время могут стать неважными человеческие жизни. А меня не интересуют события как таковые, если человеческие жизни ничего не стоят.
Вопрос в том, каким языком говорить. Язык искусства и язык пропаганды не имеют никаких точек пересечения. Искусство – это изначальное умение говорить о тяжелых вещах. Искусство есть разговор о том, для чего раньше не было слов, о чем не умели, о чем страшно было заговорить. А пропаганда – способ сказать ложь так, будто это правда. Правда же, сказанная в целях пропаганды, сразу становится ложью. Любая пропаганда, в том числе военная, – ложь. Поэтому особенно ужасно, когда пропагандистами во время войны становятся те, на кого напали, люди, у которых изначально нет потребности во лжи.
Я не знаю, как выглядел бы мир, если бы мы не говорили о предыдущих войнах. Если бы после Хиросимы и Нагасаки мы не говорили о том, что атомное оружие опасно. Если бы после Первой мировой не говорили о ядовитых газах. Если бы не было гениального Отто Дикса, рисовавшего искалеченных, уничтоженных войной людей. Думаю, если бы молчали, нас бы уже не было, мы могли бы дойти до полного уничтожения. Другой вопрос - каковы последствия разговора о войне, перенесения ее в семью, от поколения к поколению.
Мы живем в странах, где каждое второе поколение имеет возможность передавать младшим свое знание о своей войне. Мы все – бабушки и дедушки, которые будут рассказывать внукам о войне, как это делали в нашем детстве для нас. Только поколение наших родителей родилось без личного опыта войны, к ним война пришла в старости. Но поколения, прожившего без войны или истории о войне, нет. Когда я об этом думаю, первое слово, которое приходит на ум – не «травма», а «печаль».
Не нужно избегать войны как темы. Нехорошо накладывать табу. Было бы хорошо, если бы можно было наложить табу на войну как таковую, провозгласить ее чем-то непристойным. Нельзя накладывать табу на интеллектуальное и художественное осмысление войны, иначе мы получим антиэффект, война станет чем-то еще более желанным. Уже сейчас война опасно желанна. То, что я почувствовал во время своей войны, в отличие от войн моих дедушек и бабушек как очень негативный момент – то, что моя война была очень локальной. Их войны были мировыми, и у них было одно преимущество: ментальные, интеллектуальные и культурные последствия мировых войн в значительной мере лечили и исправляли другие, более развитые и ответственные общества, чем наше. В каком-то смысле от последствий Второй мировой нас лечили немцы. А наша маленькая кровавая война была только нашей, с ее последствиями мы остались одни, и через 20 лет мы все еще не вышли из этой войны и смотрим в нее, как в живое болото. Вариантов немного: либо в один далекий день мы выйдем из этого своими силами, искусством, культурой, либо останемся в ней навсегда.
В маленькой кровавой локальной войне в какой-то момент человек очень остро ощущает то, что его война не задевает никого, кроме него самого и его близких. Мировые войны зацепили всех, даже страны, где не было боевых действий. Потому большие мировые войны заканчиваются в день, когда подписывают мирное соглашение, все обнимаются и целуются потому, что все наконец закончилось, а локальные войны длятся еще десятилетиями.
Когда идет война, когда мы говорим с людьми, которые это переживают, это может быть утешением, но когда война заканчивается, в этом нет смысла. Показывая свои раны иностранцам, мы выставляем себя жертвой, это плохая практика. С точки зрения индивидуальной психологии это имеет разрушительные последствия, катастрофически влияет на человека. Для коллектива это еще хуже. Автовиктимизация, коллективное ощущения статуса жертвы – первый и несомненный шаг в сторону национализма.
Самое важное – чтобы наши реакции на войну оставались максимально персональными. Военное объединение – это не индивидуальное явление, а некая группа людей, которая реагирует по команде извне. Художники никогда не должны реагировать по принципу военного объединения. Это прямой путь к поражению. Точно так же привело бы к поражению, если бы солдаты реагировали как анархисты, действующие по одиночке.
Индивидуальные голоса – самые ценные. Они делают возможными позитивные коллективные реакции. Я никогда не чувствовал в себе порыва говорить от имени коллектива, никогда не решусь на это. Да и вообще, в здравом сознании никто не может сказать, что знает, что думает коллективный разум. Коллективное мышление – это ничто. Коллектив мыслит категориями оружия, патриотизма, в более счастливые времена – категориями футбольной сборной. Но ни один из этих способов мышления я не считаю своим. Во время войны, если вы не на фронте и не участвуете с оружием в руках, ваш индивидуальный голос – единственное, что у вас есть. Этот индивидуальный голос – наибольшая сила каждого сообщества, общества, человека. Я говорю это потому, что во время моей войны было очень много людей, которые были уверены в обратном, пытались воевать со словами.
Есть один национально-патриотический лозунг и одна из наибольших неправд, которые можно представить. Это утверждение, что, когда Родина в опасности, о некоторых вещах лучше молчать. Именно тогда, когда Родина в опасности, когда война, ничто нельзя замалчивать. То, о чем промолчишь тогда, очень быстро вернется бумерангом. Это бесконечное множество замолчанных вещей очень дорого обошлось Балканам – дороже, чем все войны последнего столетия. Именно из-за замалчивания тамошние государства превратились в монстров, которые настаивают на том, что они постоянно пребывают под военной угрозой. Постоянно нужно было о чем-то умалчивать из патриотических соображений А в это время патриоты воруют, летают на частных самолетах, ездят на жутко дорогих джипах и готовятся к тому, чтобы отправлять чужих детей на войну, а своих отправляют на учебу в Штаты. Во всем этом виноваты и мы, ведь мы молчали. Это та редкая ситуация, когда я использую в разговоре «мы».
Так в целом высказывался Ергович, и со многими мыслями писателя имеет смысл согласиться. Особенно о пропаганде и коллективном превращении украинцев в жертву. Надеюсь, мы сможем научиться на чужих ошибках и воспользоваться опытом войн, закончившихся до нас.
Ваша Дуся
Фото: facebook.com/kultura.vs.propaganda
