Сергей Рахманин: «Cамое страшное для журналиста – это самоцензура»
Обычно я о политике не пишу, но с удовольствием читаю наших немногочисленных политических журналистов. На днях я поговорила с одним из наиболее влиятельных из них – Сергеем Рахманиным, заместителем главного редактора «Зеркала недели» и ведущий программы "Игра в классику" на канале ZIK. Разговор получился о, так сказать, общечеловеческих ценностях: добре и зле, встречах журналистов в АП, сложностях политического письма и давлении собственников на СМИ.
– Стало ли труднее писать о политике за последние полтора года?
– О политике стало писать сложнее. В данном случае я могу поделиться только личными впечатлениями, конечно, у каждого человека есть свое отношение к этому, но мне есть с чем сравнивать за достаточно длительный период. С моей точки зрения, это связано с тремя вещами. Первое. В разные периоды новейшей украинской истории писать о политике было сложно либо в виду отсуствия или труднодоступности информации, либо в силу какого-то внешнего давления власти – цензуры, «нажима» и т. д. Сейчас об этом как о серьезном явлении речь не идет. Сейчас есть проблема несоответствия запроса общества и предлагаемой информации. Общество ждет хороших новостей, а их мало.
Я всегда говорил, что самое страшное для журналиста – это самоцензура. Сейчас она естественным образом развивается. Почему? Потому что, с одной стороны, в гражданах страны, в слушателях, читателях и зрителях тебе не хочется убивать веру в разумное, доброе и вечное, с другой – ты не можешь не называть вещи своими именами.
Второе. Возник внутренний сдерживающий фактор, внутреннее давление – представление о том, что то, что ты можешь сказать, может каким-то образом повредить авторитету государства, репутации государства и определенных его институтов, армии и т. д.
– А раньше вы этой ответственности не ощущали?
– Раньше такого не было, потому что ситуация была не настолько острой. Не было войны. Хотя война на самом деле не избавляет от ответственности говорить правду, но на каком-то иррациональном уровне вынуждает тебя гораздо бережнее относиться к словам. Поэтому стало гораздо сложнее писать в выборе не столько слов, фактов, сколько интонации.
И третье – опять-таки личное, субъективное ощущение. У нас власть, политикум, элита, бывали разными: страшной и очень, предательской и циничной. Но она всегда была достаточно масштабной. И в ее поступках наблюдалась некая логика, осмысленность и некое движение. Оно могло быть неправильным, но оно присутствовало. Можно было критиковать, оценивать, анализировать то, что происходило. Однако сейчас, к моему личному человеческому и журналистскому удивлению, я не вижу движения и осмысленности. То, что происходит, настолько лишено логики, настолько обывательское, настолько немасштабное, что становится даже страшновато. Все, что делается – делается спонтанно, хаотично, мелко, и, как правило, серьезные конфликты, которые кажутся таковыми, в действительности – возня за каких-нибудь лишних три миллиона долларов. И ничего больше. Это еще одна из причин, по которой о политике писать стало сложно.
– Вы считаете конфликт между СБУ и прокуратурой таким же мелким и незначительным?
– Очень хотел бы ошибаться, но в действительности в основе этого конфликта ничего государственнического, скорее всего, не лежит. У меня нет полной информации, однако то, что я знаю – это так, мелкая кадровая история, которую раздули до масштабов государственнических. К сожалению.
Вообще, у нас странная история. Именно сейчас требуются наиболее ответственные люди и наиболее оперативные решения, а мы живем в мире каких-то симулякров, которые страшны тем, что это даже не карикатура – пародия на то, чего вообще никогда не существовало. Это самое опасное, мне кажется.
– Иванна Коберник, комментируя одну из ваших статей, написала, что никогда еще в жизни у нее не была так размыта граница между добром и злом, как сейчас. Вам не кажется, что у журналистов действительно размылись границы?
– Я не говорил бы о потере ориентиров – скорее, о банальной усталости. Журналист – это одновременно и его преимущество, и его недостаток – информирован в том круге вопросов (по крайней мере, в том, которым он профессионально занимается) гораздо лучше, чем среднестатистический житель. А многие знания, как известно, – многие печали. Журналисты, в силу того, что находятся на острие, знают больше и надеются на светлое будущее, они и разочарование испытывают первыми. И чем сильнее ожидания, тем сильнее разочарование.
Но такие периоды разочарований были в разные времена новейшей истории Украины. Если допустимо обобщать, то несколько раз – в период 1991 года, в период 1999 года, в 2004–2005 годах. А сейчас к разочарованию добавляется еще накопленная усталость. Она накапливается у всех, конечно, и у политиков, как бы я их не критиковал – они ведь тоже люди и тоже устают. Она присутствует и у общества, которое не видит того, что хочет, и устало затягивать пояса и жить ожиданием… Журналисты тоже люди, они тоже устали и хватаются за какие-то фантомные вещи: умом ты понимаешь, что человек (политик. – Прим. Дуся) не делает то, что должен делать. Но тебе хочется ухватиться за спасительную соломинку и хочется сказать себе: может, ты ошибаешься? Может быть, все не так плохо? И это слабинка, которую может себе позволить любой человек, – но наша слабинка дороже обходится обществу: начиная обманывать себя, мы вольно или невольно обманываем тех, для кого мы работаем.
Причем раньше неискренность журналиста была вынужденной – скажем так, необходимо было следовать редакционной политике или лавировать, или работать под каким-то внешним воздействием. А сейчас это самообман, который превращается в обман общества. И вот именно с этим связанна попытка найти границу между добром и злом. Но еще есть одна совершенно банальная причина, о которой я уже говорил. До сих пор глупость, косноязычие и даже определенное моральное уродство первых лиц нашего государства было настолько очевидно, что очень легко было соотнести внешний, зрительный образ и содержание. Теперь же, когда первый, второй, третий человек выглядит прилично, говорит по-английски, очень складно излагает, излучает такую колоссальную энергию – просто хочется им поверить. Ну, надо же за что-то хвататься? У человека от безверия опускаются руки.
В таком человеке, как Янукович, все было прекрасно: как он говорил – так он и жил. И когда всплыло Межигорье, удивляли только масштабы, но в принципе морально все были к этому готовы. А здесь все немножко не так. И вот эта витринная история сбивает с толку даже тех людей, которые в принципе информированы лучше, чем обыватель. Но они тоже иногда отказываются верить в то, что видят, однако это, повторюсь, не потеря ориентиров – это банальная усталость. Это пройдет. Всегда проходит. Просто сейчас все происходит более болезненно, чем раньше.
– К слову, об информированности журналистов: вы слышали о встречах журналистов с главой АП?
– Есть такие. И знаю тех, кто туда ходит. Я не вижу ничего плохого в самой практике встреч в АП. Объясню почему: во-первых, журналистка, особенно политическая, и чистоплюйство – вещи несовместимые. Есть масса людей мне неприятных, иногда даже руконеподаваемых, которых я должен слушать просто потому, что они являются носителями информации, объектами и субъектами того, что является политикой. Возобновление практики бесед в АП – я никогда на них не присутствовал, просто знаю – задумывалась как попытка обмена мыслями (если мы говорим об одних и тех же встречах, конечно).
Они задумывались не как попытка «накачать» (нужной информацией. – Прим. Дуся) или навязать что-либо, а как попытка услышать отзывы, критическую точку зрения и замечания (что было бы разумно, если бы это было действительно так). Но, насколько я понимаю, обмен мыслями и мнениями происходит с формальной точки зрения, он не взаимообогащающий. Аргументы, которые высказываются журналистами, не воспринимаются другой стороной. Не в коня корм, так сказать.
Поэтому я говорил бы об этом явлении не как о вредном, а как о бесполезном – это немного разные вещи. Те люди, которые туда приходят – по крайней мере, значительная их часть – это те, кому очень тяжело что-то навязать, они достаточно опытные, умные и циничные. Заставить их делать или говорить то, что они не считают необходимым, сложно. Тем более что персонажи сейчас (нынешнее руководство АП. – Прим. Дуся) – не Медведчук и не Табачник, это совсем другая история. Я не знаю, кого из тех, кто приходит на эти встречи, конкретный персонаж может заставить что-то делать, если они этого не захотят. И времена другие, и люди другие.
– Под конкретным персонажем вы подразумеваете Ложкина?
– Ну, например.
– Вы сказали, что наибольшая проблема сейчас – это самоцензура. Но довольно часто возникают скандалы вокруг контента, явно сделанного журналистами в интересах собственника. С вашей точки зрения, стало ли влияние собственников СМИ на журналистов более очевидным?
– Мне трудно судить – я не произвожу мониторинг контента телеканалов: стараюсь смотреть новости на всех каналах, но это не происходит каждый день. Поэтому мне сложно делать далеко идущие выводы. Думаю, что влияние собственников было всегда достаточно большим, просто сейчас оно отчетливее проявляется, потому что есть политические обострения, и они, так или иначе, сказываются на продукте.
Я могу сказать о другом. Для меня показателем является то, что на некоторых каналах внутренне неприятие подобных вещей стало гораздо более острым, чем это было раньше. А результат – пока не виден. Но я далек от мысли, что мы вообще увидим сейчас результат: я реалист, и не верю, что все быстро изменится, журналисты возьмут и откажутся что-то делать в интересах собственника или пойдут к собственнику – и он сам изменит свою позицию. Но если сопротивление будет, причем регулярным, то ситуация поменяется.
И уже были прецеденты. Есть цепочка: собственник – менеджер – редакция. Собственник же, банкир или олигарх, не приходит сам в редакцию и не говорит: «Сделайте мне сюжет про Васю так, чтобы – ух!» Всегда есть посредник, менеджер, в каком-то смысле – часть редакционного коллектива, хотя и находится выше его, – и он рефлексирует, анализирует то, как журналисты относятся к подобной практике. И очень часто его позиция отражается на тональности, на частоте сюжетов, на выборе персонажей. Пока прошло слишком мало времени, но я знаю, что неприятие подобного рода материалов усилилось. Возможно, это даст свои плоды. Говорить же о том, что эта практика завтра исчезнет – нереально по одной простой причине: здесь, как это ни печально, есть еще финансовая составляющая.
Если бы у нас был развит медиарынок, журналист чувствовал бы себя более защищенным – не только творчески, но и финансово свободным, и знал, что, уволившись сегодня, он завтра найдет себе работу, – он бы был более независим от мнения собственника. А когда у нас закрываются газеты и сокращаются штаты телеканалов, то очень многие закусывают губу и прикусывают язык – и я бы их так не винил, хотя мне это неприятно. Есть вещи, которые нельзя оправдать, но можно понять, и я таких журналистов понимаю. То состояние, в котором по объективным причинам находится украинская журналистка, отчасти упрощает задачу собственников по продавливанию собственником неприятных мыслей и неприятных сюжетов на ТВ или неприятных статей в газетах.
Дуся
Фото:sq.com.ua
